Небрежно нашинкованная капуста в эмалированной миске возвращала в реальность тех, кто порой терялся в клубах словесного и прочего дыма.

Он приходил раз в две недели, в черном парадном костюме, словно с похорон или свадьбы. Приносил еду и напитки обычных людей: шоколад, апельсины, сыр, вино. Мальчики и девочки набор этот слегка презирали, но молча ели и пили.

Он садился к столу, спиной к распахнутой в любую погоду форточке, и начинал говорить. Руками помогал рождению мыслей, которые были похожи на птиц: не уследишь – не поймаешь. Глазами искал восхищенного зрителя – и всегда получал желаемое.

Мое внимание было ему отдано сразу. Смотрела сначала с любопытством, потом с пониманием. Через полгода ночей под форточкой испытала прилив нежности, граничащий с немотой. Говорить не могла. Говорить с ним или, не дай бог, одновременно – значило произвести на свет чушь, прервать полет.

Простая смертная не имела права говорить с королем. Он заговорил с ней сам.

Это случилось зимней ночью – под форточкой остались только мы вдвоем. Он много выпил, выглядел, как настоящий философ, – сосредоточенным. И вдруг спросил:

– Почему ты все время молчишь?

Я не ответила – задохнулась от испуга. Он подождал, не дождался ни слова и снова спросил:

– Ты уедешь со мной?

Я кивнула. Да. Куда захочешь.

Ночной город был похож на детскую карусель – такси, круговерть огней, жар темноты. Он успевал целовать меня и диктовать водителю: налево, направо, прямо, стой, спасибо, сдачи не надо, идем. Не сразу поняла, что «идем» было сказано мне – когда летишь, не надо ходить.

Он привел меня в темную квартиру, где меня встретили тысячи книг, – пестрыми клиньями они уходили куда-то вверх и вдаль. Только короли столько читают – вот он, королевский дворец. И вот он – король, ходит по ковру, задергивает шторы, расстилает постель, напевает себе что-то под нос, трет щеки.

Я видела, как он устал, сбрасывая ненужный черный костюм. Мне хотелось рассказать, как я благодарна ему за доверие, за простоту, за свои чувства – рассказать словами, настоящими словами!

Протяни руку, скажи хоть слово. Об этом я мечтала – сказать ему слово о себе и о нем.

Когда я открыла рот, чтобы начать песню, достойную короля, он бросил:

– Раздевайся.

Слова отяжелели. Застряли в горле, острым камнем протиснулось только:

– Зачем?

– Чтобы спать, – ответил король.

В ту ночь он вбивал окаменевшие слова в меня так старательно, что они превратились в пыль. Утром опять рассказывал что-то, отправлял птиц в полет. Но я больше не слышала. Оглохла.

С тех пор пыль поднимается в моей голове каждый раз, когда я вижу особ королевской крови под любой открытой форточкой.

Алла Ботвич

Крыжовник

Не отпускает меня крыжовник. Пальцы – ай! – в невидимых колючках. На запястьях царапины покрупнее, от шипов. Собирай-собирай, урожай кислый, холодного лета.

Если дождь в понедельник пошел, то, считай, до четверга, не меньше. Трава в холодных каплях, сапоги резиновые, дорогу разнесло, велик скучает, руки зябнут. Пусто под березой возле пруда. Пусто на тарзанке. Мостки скользкие покосились. Время ходить по домам, на чердаке сидеть, время секретов.

– Он хочет, ну это…

– Ты что, не надо!

– А Машка давно уже!

– Маша на два года же старше, а тебе, как Джульетте…

– Кому?

– Не важно, не надо, это вредно, когда рано.

– С чего ты взяла?

– Ну-у…

– Не нуди, я не решила еще.

Пыль от сена лезет в нос, дождь барабанит по рубероиду. Спи, спи. Вечером над лесом рыжая полоса в тонких обрывках отстающих облаков. Значит, завтра хорошая погода.

К лесному ручью дорога недолгая, бесполезная: ни грибов, ни ягод нет. Да и сам ручей – ледяная змейка, пить можно, а воды не набрать в канистру, слишком мелко. Только камни разноцветные на дне, а вытащишь – обычный, серый.

– Больно было?

– Не очень.

– Вы теперь что? Поженитесь?

– Не знаю, ему же в армию скоро, а мне что, сидеть ждать?

– Но…

– И вообще, он слюнявый такой, язык как каша.

– Буэ…

– Ты видела, к Машке брат старший приехал. Костер вечером будет.

– Меня бабушка надолго не отпустит.

– Я скажу, что мы тебя обратно проводим.

Костер трещит на притоптанном пятаке между скатом к пруду и началом старого кладбища. Там давно не хоронят, часть могил заросла горькой травой, часть еще держится. Приходят из соседнего села старушки, кряхтят, расчищают могилки. Дедки красят заборчики вонючей краской, прибивают новые доски на трухлявые столбики скамеек.

На этом кладбище даже ночью не страшно, хоть тысячу историй про мертвяков расскажи. Страшнее смотреть сквозь дым костра на Машкиного брата: большие кисти, острый подбородок, глаза горючие, быстрые – а ну как в ответ глянет.

На костре на палочках обугливается шкурка безвкусных сосисок из привокзального магазина, хлеб да соль на газете да бутылка дешевого кетчупа, а в кустах бутылка водки – уже пустая. Вторая как раз по кружкам алюминиевым разливается.

– Давай твою.

– Не, я не буду.

– Хорош кампанию обламывать.

– Не хочу.

– Отстань ты, она маленькая еще, за ней бабушка придет.

– Так мы и бабушке нальем!

– Не надо!

– Да шучу я! Садись, не дергайся, опрокинешь.

Трясущимися руками чаю налить. Зубы о бортик кружки – стук. Даром что чай любимый, дымный, со смородиновым листом, кусочком сахара и к нему печенье «Овсяное», крошащееся.

Санька вдруг как вскочит и прямо к кладбищу кинулась. Слышно, как там ее выворачивает.

– Чего это она? Может, сосиски?

– Не, я уже четыре съел, нормальные.

– Она ж не пила почти… Эй! Ты там как?

– Хреново что-то, пойду пройдусь, мелкую провожу.

Луна молодая, а лето уже состарилось. Пахнет дальним костром, пахнет мелкими подорожными цветами. Санька на минуту берет меня за руку. Ладонь влажная, дрожит.

Конец августа. Деревня пустая, все разъехались, книжки прочитаны-перечитаны. Осталось только варенье варить. Бабушка погнала в дальний угол сада, там самый большой куст крыжовника. Собираю, ос отгоняю. Санька раньше времени уехала, обещала же до сентября быть. Собираю, кусаю кислые ягоды. Машкин брат от военкомата бегает, никто не знает, где он. Собираю, ладони царапаю. На чердак тошно лезть, там до сих пор Санькина заколка валяется.

Не отпускает меня крыжовник – лета глаза прозрачные.

Артем Сошников

Отличный день, чтобы стать мужчиной

Люди постарше врали Валере чуть ли не с рождения. Сначала солнышко у них каждый вечер ложилось баиньки, а непослушных детей отдавали бабайке, затем бабушка внезапно улетела на другую планету – и не просто улетела, а прихватила по ошибке дедушкины запасы суперсилы. Дедушка загрустил, пропадал с мужиками в гараже, приходил уставший, шатался и не мог говорить. Родители укладывали его в комнату отдыхать.

Валера рос и умнел, ложь окружающих мельчала, но оставалась низменной. Рыжий хулиган Санек отбирал велосипед «на пару кружочков», авторитет Сыня с корешами посылали Валеру в магазин («подкинь свояка, по-братски»), а затем прогоняли и обзывали шнырем. В 2001 году старшая сестра ударилась лицом о дверцу шкафа, потянувшись за мукой, после чего пришла к родителям, держа за руки двух детей, и они целый месяц жили в Валериной спальне.

А уж сколько… Лет, наверное, с двенадцати, пацаны рассказывали Валере о первом разе – событии, которое моментально делало из мальчишки мужчину. И вот теперь, за три дня до собственного двадцатилетия, Валера сидел на лавочке в заснеженном дворе, бездумно переключал песни на плеере и недоумевал: его что, и тут развели?

Час назад он лишился девственности, и ничего не изменилось. Что именно должно было измениться внутри или вокруг него, Валера не знал, просто ожидание настолько сильно не совпало с реальностью, что он даже заподозрил партнершу в несостоятельности. Ну или себя. Ну или обоих, раз уж первый раз получился настолько нелепым.

Начнем с того, что технически Валера девушку невинности не лишил. Кровь не потекла, раз. Ей стало больно, и она попросила прекратить, два. Валера